Земля и воля. Собрание сочинений. Том 15 - Николай Ольков

– Долго молчишь, Мирон, должно быть, не шибко обрадуешь, коли по рюмке не подаешь и в дом не пригласил? – спугнул неловкую тишину Фома Гордеевич. – Сказывай, как есть, что нового узнал в уезде.

Мирон еще раз оглядел своих товарищей, кивнул:

– Новости не баски. Не буду говорить подробностей, но свел меня случай с одним человеком, очень близким с властью, и долго мы беседовали, он все выведывал, какие настроения у крепких мужиков. Я ему честно ответил, что нынешняя власть нам по душе, налог хоть и не шутейный, но это – не разверстка. И все он мне о крепких, а потом вдруг озаботился о бедноте. Я ему прямо сказал, что бедный бедному рознь, некоторым государство могло бы и пособить встать на ноги, а иным, какие рванули когда-то в коммуну и сгорели не за идею, а за лень свою, и помогать не стоит, их придется в особые дома свозить на полное государственное обеспечение. И вот он мне предлагает: ты возьми к себе десяток бедняков, с землей и скарбом, но не работниками, а подельниками своими, значит, весь доход делить на всех. Вот тогда мы деревню поднимем. Я, конечно, ответил, что ни один хозяин не пойдет на такое. Он кивнул, мол, я так и думал.

– А чего тут думать? Нашел дураков! – не выдержал Семен Киваев. Его одернули.

Мирон продолжил:

– Тогда он мне и признался, что политика эта, которая нам так глянется, что можно нанимать работников, богатеть и прочее – дело временное. Сталин теперь боится, что в Россию может вернуться капитализм. Он не сказал, что они планируют в городах, там ведь промышленники – не нам чета, а в деревне все просто: что имеешь – отдай, и сам иди в работники в свое же хозяйство. Видно, посадят сверху партийного истукана, он будет командовать. Вот таков у нас завтрашний день.

Все молча курили, даже пришлось дверь приоткрыть.

– Ничего не сказал, когда это все планируется? – спросил Кирилл Данилович.

– Прямо не сказал, но намекнул, что будет по этому поводу решение партии.

Банников возмутился:

– Интересно, а нас они спросят? Если я не согласен? А семьи? Нет, мужики, этого быть не может. Мирон, без обиды: какой-то проходимец тебе наплел, а ты нас в испуг загнал. Разве плохо государству, что оно не сеет и не пашет, а хлебушко имеет, и немалый. А так же мясо и масло – ведь все сдаем по нормам. Зачем ему нарушать этот порядок?

– Резонно, – поддержал Кирилла Захар Матвеевич. – это провокация.

Егор Кузьмич сдвинул кружок с плиты и кинул в печку большой окурок:

– Мирон, мужик ты серьезный. Я тебя не спрашиваю, с кем ты говорил, но сам-то ты ему веришь?

– Если бы не верил, вас бы не собирал. Слово его твердое, и человек он солидный, при власти. Наша судьба мне ясна: отберут хозяйство – уберут и нас. Чтобы не вредили. Чтобы не мешали. Посадят. Сошлют. Оберут до нитки.

– Мужики, а если снова за обрезы? – робко намекнул Егор Кузьмич.

Никто не поддержал, только Евлампий Гордеевич откликнулся:

– Еще с того восстания не все вернулись. Мой брат сидит, у Мирона тоже.

Опять долго молчали, пока Мирон не спросил:

– Выбор у нас не велик: либо ждать и голову на плаху, либо придумывать что-то, чтобы опередить власти и не отдать нажитое.

– Это как?

– Чудно ты судишь.

– Как опередишь, когда все на виду?

Мирон встал, доволен, что затравил, теперь они тоже ночей спать не будут, все равно кому-то придет в голову разумная мысль. Расходились молча, но сговорились, что в воскресенье на заимке Евлампия Фроловича встретятся снова. Хозяин пообещал мяса на углях нажарить и доброй самогонки четверть прихватить.

Поужинав, Мирон сказал жене, что спать пойдет в избушку, забот много, надо обмозговать. Марфа со слезой глядела на мужа своего, шатнулась вроде прижаться, да одумалась: не до нее родному, за двое суток с лица спал, а не спросишь. В избушке Мирон откинулся на спину на жестком топчане, заложил руки за голову. Полежал, чтобы мысли устоялись, улеглись, весь день одна другую обгоняют. Теперь по порядку. Надо найти причину, чтобы сеять самую малость. Надо сообщить в уезд, что от сортовой ржи он отказывается. Семена припасенные продать, на его семена спрос будет, в амбарах замеряют и оплатят. Только золотом, никаких векселей или бумажных денег. Надо срочно отправить старшего сына к степнякам, пусть приедут, отдать им скот, они ребята толковые, ночью уйдут лесами, никто и знать не будет. Пилораму в последний момент сжечь, не оставлять. Мыслям своим преступным Мирон усмехнулся: лишиться всего можно, а семью куда? После такой пакости власть из-под земли достанет, был бы один – как гвоздь в доску, по самую шляпку спрятался бы. В тайгу бы ушел, срубил избушку и жил бы.

Мирон вскочил с лежанки. А если всем в тайгу уйти? Так далеко, что никто никогда не найдет. Да не одному с семейством, а всем хозяевам. И все ценное извести, продать, уничтожить, чтобы Синеоким ничего не досталось. Как Ленин подло поступил с доверчивым русским мужиком, разрешив ему жить, как он хочет, а когда до края допустил, когда и в городе, и в деревне нэпманны взяли силу, партия натянула вожжи, ажно шлея в тело врезалась. Они и хотели, чтобы толковые мужики подняли хозяйство, а потом отобрать и командовать самим. Нихрена у вас не получится обмануть Мирона Курбатова, он ужом проползет, черным вороном взлетит, но своего не отдаст.

Только согласятся ли мужики? У всех ли крепкий разум на крутые решения? Все ли первое и последнее слово в семьях имеют? Мирон этого не мог знать, это домашнее, не на показ, потому изрядно сомневался. Однако сам про свое решил: так и будет, как надумал. Если кто откажется, взять слово, что до могилы молчок.

Рано утром поднял двух старших сынов, Григория и Андрея. Велел положить в стременные сумки по шматку копченого мяса и караваю хлеба, кинуть за седла по полмешку овса и ехать к степнякам, Григорий там бывал и дорогу должен помнить.

– Помнишь? – строго спросил отец.

– Помню, тятя.

– Молдахмету на словах скажешь, что я сбываю весь скот, сорок коров, все в запуске, сорок бычков и телок годовалых. Пусть приезжает с народом и гоном тайно уводит скотину. Об условиях при встрече договоримся. Повтори.

Григорий повторил. Андрей добавил:

– Тятя, если братец что запамятует, я помогу.

Парни оседлали коней, укрепили перевязи, отец осмотрел обоих, насколько тепло одеты, проверил коней, одобрил. Открыл ворота и перекрестил. Подумал: «Началось!».

Чуть рассвело, подошел Семен Киваев. Поздравствовались.

– Я вчера сказал Фоме и Егору, чтобы закладывали свои тройки, зачем мы шесть подвод погоним?

– Верно. Они согласились?

– До слова. Харчей не будем брать?

– Нет. Евлампий с девками и охотником еще вчера уехал, надеется кабанчика завалить, есть, говорит, у него в ряму семейка. Что мыслишь по нашему делу?

Семен пожал плечами:

– Может, обойдется, Мирон? Может, этот твой начальничек тебя на испуг брал?

– Всяко может быть, – для приличия согласился Мирон, не желая продолжать толочь воду в ступе.

Через полчаса на двух тройках выехали в сторону тайги. Дорога тут была только тогда, когда вывозили шпалы, а сейчас шпалорезка стояла, и путь забило снегом. Тройки шли спокойно, спешить некуда. За версту запахло жареным на углях мясом, мужики заповодили носами.

– Вы как сроду голодные, – засмеялся Захар Матвеевич. – Сейчас по стаканчику самогонки и по куску мяса, а потом и дела наши обговаривать.

Охотник Евлампия Фроловича, похожий на бандита мужик, сидел на шкуре убитого вчера подсвинка и ел еще не прожаренное мясо, пуская по бороде дорожку сукровицы. Лет пять назад он бежал с лесоповала и вышел на шпалорезку. Там как раз оказался хозяин. Беглец подошел к нему и попросил приютить, бежать все равно некуда, никто не ждет. Евлампий согласился, и с тех пор этот угрюмый и неприятный человек сопровождал хозяина почти везде. Как тот сделал беглому документы – никто не спрашивал.

Мужики поскидали тулупы и разминали затекшие ноги. Евлампий велел подавать мясо в дом, гости тоже пошли, отряхивая снег и клочки шерсти с кошмы в кошевках. Расселись за широкий дубовый стол, мясо вывалили прямо на большой деревянный поднос, налили по стакану самогона. Было у мужиков какое-то смущение, как заговорщики собрались. Говорили ни о чем, только после спиртного чуть расслабились:

– Собрались думу думать, тогда надо натощак, сытому толковая мысля в голову не придет. Давай, Мирон Демьянович, с тебя все началось. Не пойми, как упрек, но взмутил ты наши души. Еще раз скажи: точно будут перемены? Или мы зря сердца рвем?

Мирон отодвинул нетронутый стакан:

– У меня сомнения нет. Прежде чем вас взбаламутить, я думал, и был такой вариант: никому ничего, свое хозяйство тихонько свернуть и податься в большой город. Пока решения властей нет, я имею право распорядиться своей собственностью. Потом совестно стало: а мужики? Вместе горбатили, во всем друг другу помогали, а я их бросил. Вот и решил вас посвятить в это дело. Один ум – это один, а нас семеро, скажите каждый, где выход?